ФРАНЦУЗСКИЕ ПИСАТЕЛИ В ОЦЕНКАХ

ЦАРСКОЙ ЦЕНЗУРЫ : ОКТАВ МИРБО

[…]
Обвинения в кощунстве, антихристианских и антирелигиозных
устремлениях и тенденциях, в пропаганде разврата раздавались в изобилии
и по адресу Октава Мирбо, который вообще, нужно сказать, был популярен
в России (особенно в первом десятилетии XX в.) едва ли не больше, чем у
себя на родине. При этом популярность писателя шла преимущественно по
линии чисто внешнего восприятия рисуемых им картин, без более
глубокого проникновения в суть причин, вызвавших у писателя эти
картины. В представлении публики (по крайней мере, значительной ее
части) творчество Мирбо смыкалось с творчеством массы писателей,
трактующих модную, в годы реакции, тему отношений полов. Отсюда и
традиционное представление о Мирбо, как порнографическом писателе,
представление, усердно поддерживавшееся и царской цензурой, так как
оно сразу же устанавливало определенный тон в отношении к писателю и
давало избыток поводов для цензурных вмешательств.

Так, например, еще в 1886 г. по докладу цензора Я. П. Полонского

был запрещен роман О. Мирбо Le Calvaire, так как « всюду на страницах
романа разбросаны фразы, выражающие голую чувственность... Тут
страсть, и продажность, и любовь, и разврат,—и всё это озаглавлено путем
на Голгофу » (14).

По иным мотивам в 1913 г. было запрещено французское издание

романа Мирбо Dingo : в нем цензура обнаружила и не сочла возможным
пропустить « ряд кощунственных и богохульных выражений, насмешек над
богом и догматами христианского учения ».

Скоро, однако, в цензурных отзывах о произведениях О. Мирбо

начинает доминировать новый мотив — обвинение в «социалистических
тенденциях», в «сочувствии рабочему движению» и т. д. По поводу пьесы
Les Mauvais bergers (Paris, 1899) цензор M. Л. Златковский писал (15
ноября 1900 г.) :

«Рассматриваемая пьеса представляет собою произведение

тенденциозное, с социалистической подкладкой. Мораль этой пьесы
очевидна: идеализированные автором рабочие, мученики за свободу и
попранное право, заявляют свое «скромное» требование ; но фабрикант,
поддерживаемый аргументами своих пошлых сотоварищей-коммерсантов,
не уступает рабочим и гонит их вон, сознавая справедливость их
требований. В результате—всеобщее горе и разорение.
Комитет, обыкновенно, относится к драматическим произведениям
заграничной печати более или менее снисходительно; во-1) потому, что
драматические произведения имеют у нас весьма ограниченный круг
читателей, а во-2) по той причине, что для постановки их на нашей сцене
требуется еще и разрешение театральной цензуры. Но, в данном случае, я
предлагаю эту пьесу запретить, ввиду ее тенденциозного содержания.
Конечно, русские рабочие ее не прочтут во французском оригинале;
но ее может прочесть русская интеллигентная молодежь, на горячие
головы которой может вредно повлиять идеализирование автором
пролетариата » (15).

Под названием Жан и Мадлена перевод этой пьесы Мирбо был

разрешен в 1905 г. нижегородским цензором и напечатан в Петербурге
(1905 г.). Несмотря на это, саратовский цензор отказался разрешить другой
перевод того же произведения под названием Дурные пастыри (Д.
Бронина) и обратился в Главное управление по делам печати. Последнее,
таким образом, снова возвратилось к обсуждению пьесы и поручило
доклад о ней цензору И. Литвинову.

Цензор признал пьесу «безусловно вредной» «в смысле пропаганды

рабочего движения, направленного на завоевание своих прав
насильственным путем» и писал в своем докладе :

« В настоящее время вновь выпущена брошюра Дурные пастыри под

заглавием Жан и Мадлена и разрешена нижегородским цензором.
Принимая во внимание всё то, что происходит в стенах высших учебных
заведений, на улицах и площадях, вряд ли будет целесообразно принимать
меры об изъятии из обращения названной брошюры, подобно тому, как это
было сделано в 1900 г.
Я полагал бы ограничиться указанием цензору на неуместность
разрешения, тем более, что изъятие из обращения—явление редкое и
цензор должен был догадаться, что сочинение Мирбо Жан и Мадлена есть
не что иное, как Дурные пастыри того же Мирбо » (16).

В третий раз цензура возвратилась к драме Мирбо еще три года

спустя и на этот раз, наконец, изменила прежнее свое решение. 26 мая 1908
г. цензор В. Н. Албранд доносил :

« Проводимые в книге взгляды не новы, и если тяжелое положение

пролетариата, представленное автором, и вызывает у читателя полное
сочувствие, то, вместе с тем, у него не может не возникнуть чувства
глубокого уважения перед благородным образом Харгана. Не усматривая,
при современных условиях печати, данных к запрещению этой книги,
полагал бы ее дозволить » (17).

Нечего и говорить, что во всех трех случаях литературные

достоинства драмы О. Мирбо вовсе не принимались в расчет: лишь в
одном месте встречается беглое упоминание об исполнении роли Мадлен
Саррою Бернар, оброненное цензором, вероятно, для того, чтобы
подчеркнуть агитационную значимость этого образа на сцене. Зато
тщательно подчеркиваются « революционность » пьесы и то значение,
которое она может получить «в стенах высших учебных заведений», а
также «на улицах и площадях ». При этом пропагандирующее значение
драмы в представлении цензуры совершенно точно соответствует
различным моментам в развитии революционного движения в России :
если в 1900 г. цензор опасается, что пьеса может повредить « русской
интеллигентной молодежи », « на горячие головы которых может повлиять
идеализирование автором пролетариата », то в 1905 г. отмечаются такие
наиболее действенные места пьесы, как стачка, забастовка, столкновение с
войсками и др., а в 1908 г., при спаде революционной волны, наоборот,
обращается внимание на то, что у читателя и у зрителя « не может не
возникнуть чувства глубокого уважения перед благородным образом
Харгана ». В этом отношении приведенные три документа являются ярким
доказательством ближайшей и теснейшей связи действий царской цензуры
с общим направлением политики самодержавия, о чем говорилось выше.

Связь эта подчеркивается и ниже публикуемыми материалами,

касающимися переводов из О. Мирбо. В первом документе речь идет о
главе « Погромы» из романа Мирбо 628—Е8, помещенной в журнале
«Вестник Иностранной Литературы » (1908, № 5). Цензор И. В. Головин
нашел, что рассказ старого еврея «в мрачных и сгущенных красках
описывает погромы» и, кроме того, представляет собой клевету на русское
правительство и русское « воинство ».

« Приведенный Мирбо рассказ старого еврея,—писал цензор,—

освещен автором таким образом, что не оставляет сомнений в активном
участии правительства в устройстве погромов и насилий над евреями, что
дает основание инкриминировать перевод главы « Погромы » по пунктам В
и Г статьи 5 отдела VIII временных правил о повременных изданиях 24
ноября 1905 г. Но, кроме того, в рассказе этом действия офицеров и солдат
рисуются в таком ужасающем свете, что являются клеветой на
представителей русской армии, которая не может не быть оскорбительной
для нее. Ряд зверских насилий над беззащитными, над женщинами и
детьми, участие в грабежах, опьянение кровью— всё это выставляет
русское воинство в самом неприглядном и ложном свете» (18).
[…]_

Иеремия АЙЗЕНШТОК
ФРАНЦУЗСКИЕ ПИСАТЕЛИ В ОЦЕНКАХ ЦАРСКОЙ ЦЕНЗУРЫ, 1939,
828-830
14 СПб. к-т ценз, иностр., рапорты за 1886 г., № 9874.
15 Центр, к-т ценз, иностр., рапорты за 1900 г.
16 Главн. управл. по делам печати, III отд., 1900 г., д. № 45, лл. 24—25.
17 Центр, к-т ценз, иностр., рапорты за 1908 г., № 4251.
18 СПб. к-т по делам печати, 1906 г., д. № 431, лл. 10 — 12. Пункты законов, на которые
ссылался цензор, устанавливали наказание за распространение через печать сведений,
возбуждающих враждебное отношение к правительственному учреждению, должностному
лицу, войску или воинской части, за распространение учреждению, должностному лицу, войску
или воинской части, за распространение ложных слухов относительно правительственного
распоряжения или общественного бедствия, за оскорбление в печати войск или воинских
частей.