CARMEN — Vous êtes du moins Andalouse.

Il me semble le reconnaître à votre doux

Un soir, à l’heure où l'on ne voit plus rien, je fumais, appuyé sur le parapet parler.

du quai, lorsqu’une femme, remontant l’escalier qui conduit à la rivière, vint — Allons, allons ! Vous voyez bien que je suis bohémienne. Voulez-vous

s’asseoir près de moi. Elle avait dans les cheveux un gros bouquet de jasmin, dont que je vous dise la bonne aventure ? Avez-vous entendu parler de la Carmencita ?

les pétales exhalent le soir une odeur enivrante. Elle était simplement, peut-être C’est moi.

pauvrement vêtue, toute en noir, comme la plupart des grisettes dans la soirée. Tout en causant, nous étions entrés dans la neveria, et nous étions assis à

En arrivant auprès de moi, elle laissa glisser sur ses épaules la mantille qui lui une petite table éclairée par une bougie renfermée dans un globe de verre. J’eus

couvrait la tête, et, à l’obscure clarté qui tombe des étoiles, je vis qu’elle était alors tout le loisir d'examiner ma gitana3 pendant que quelques honnêtes gens

petite, jeune, bien faite, et qu’elle avait de très grands yeux. Je jetai mon cigare s'ébahissaient, en prenant leurs glaces, de me voir en si bonne compagnie.

aussitôt. Elle comprit cette attention d’une politesse toute française, et se hâta de Je doute fort que mademoiselle Carmen fût de race pure, du moins elle

me dire qu’elle aimait beaucoup l’odeur du tabac, et que même elle fumait, était infiniment plus jolie que toutes les femmes de sa nation que j'aie jamais

quand elle trouvait des « papelitos -»1 bien doux. Par bonheur, j’en avais de tels rencontrées.

dans mon étui, et je m'empressai de lui en offrir. Elle daigna en prendre un, et Ses yeux étaient obliques, mais admirablement fendus ; ses lèvres un peu

l’alluma à un bout de corde enflammé qu’un enfant nous apporta moyennant un fortes, mais bien dessinées et laissant voir des dents plus blanches que des

sou. Mêlant nos fumées, nous causâmes si longtemps que nous nous trouvâmes amandes sans leur peau. C'était une beauté étrange et sauvage, une figure qui

presque seuls sur le quai. Je crus n’être point indiscret en lui offrant d’aller étonnait d'abord, mais qu'on ne pouvait oublier. Ses yeux surtout avaient une

prendre des glaces à la neveria. expression à la fois voluptueuse et farouche que je n'ai trouvée depuis à aucun

Après une hésitation modeste elle accepta ; mais, avant de se décider, elle regard humain. Œil de bohémien, œil de loup, c'est un dicton espagnol qui

désira savoir quelle heure il était. Je fis sonner ma montre, et cette sonnerie parut dévoile une bonne observation. Si vous n'avez pas le temps d'aller au Jardin des

l’étonner beaucoup. plantes pour étudier le regard d'un loup, considérez votre chat quand il guette un

— Quelles inventions on a chez vous, messieurs les étrangers ! De quel pays moineau.

êtes-vous, monsieur ? Anglais sans doute ? On sent qu'il eût été ridicule de se faire tirer la bonne aventure dans un

— Français et votre grand serviteur. Et vous, mademoiselle, ou madame, café. Aussi je priai la jolie sorcière de me permettre de l'accompagner à son

vous êtes probablement de Cordoue ? domicile ; elle y consentit sans difficulté, mais elle voulut connaître encore la

— Non. marche du temps, et me pria de nouveau de faire sonner ma montre.

 — Est-elle vraiment d'or ? dit-elle en la considérant avec une excessive
attention.
Quand nous nous remîmes en marche, il était nuit close ; la plupart des
boutiques étaient fermées et les rues presque désertes. Nous passâmes le pont
du Guadalquivir, et, à l'extrémité du faubourg, nous nous arrêtâmes devant une
maison qui n'avait nullement l'apparence d'un palais. Un enfant nous ouvrit. La
bohémienne lui dit quelques mots dans une langue à moi inconnue, que je sus
depuis être- le rommani, l'idiome des gitanos. Aussitôt l'enfant disparut nous
laissant dans une chambre assez vaste, meublée d'une petite table, de deux
tabourets et d'un coffre.
Dès que nous fûmes seuls, la bohémienne tira de son coffre des cartes qui
paraissaient avoir beaucoup servi, un aimant, un caméléon desséché, et quelques
autres objets nécessaires à son art. Il est inutile de vous rapporter ses prédictions.
Malheureusement nous fûmes bientôt dérangés. La porte s'ouvrit tout à coup
avec violence, et un homme, enveloppé jusqu’aux yeux dans un manteau brun,
entra dans la chambre en apostrophant la bohémienne d’une façon peu
gracieuse. Je n’entendais pas ce qu’il disait, mais le ton de sa voix indiquait qu’il
était de fort mauvaise humeur. A sa yue, la gitana ne montra ni surprise, ni colère,
mais elle accourut à sa.rencontre, et, avec une volubilité extraordinaire, lui
adressa quelques phrases dans la langue mystérieuse dont elle s’était déjà servie
devant moi.
Supposant qu’il s’agissait de moi, je m’attendais à une explication délicate ;
déjà j’avais la main sur le pied d’un des tabourets, et je syllogisais à part moi pour
deviner le moment précis où il conviendrait de le jeter à la tête de l'intrus. Celui-ci
repoussa rudement la bohémienne, et s’avança vers moi, puis, reculant d’un pas:
— Ah I monsieur, dit-il, c’est vous I
Je le regardai à mon tour, et. reconnus mon ami don José. En ce moment, je
regrettais un peu de ne pas l’avoir laissé pendre.
— Eh ! c’est vous, mon brave ! m’écriai-je en riant le moins jaune * que je
pus, vous avez interrompu mademoiselle au moment où elle m’annonçait des
choses bien intéressantes.
— Toujours la même ! Ça finira, dit-il entre ses dents, attachant sur elle un
regard farouche.
Cependant la bohémienne continuait à lui parler dans sa langue. Elle
s’animait par degrés. Son œil s'injectait de sang et devenait terrible, ses traits se
contractaient, elle frappait du pied. Il me sembla qu’elle le pressait vivement de
faire quelque chose à quoi il montrait de l’hésitation. Ce que c’était, je croyais ne
le comprendre que trop à la voir passer et repasser rapidement sa petite main
sous son menton. J’étais tenté de croire qu’il s’agissait d’une gorge à couper, et
j’avais quelques soupçons que cette gorge ne fût la mienne.
A tout ce torrent d’éloquence, doT José ne répondit que par deux ou trois
mots prononcés d’un ton bref. Alors la bohémienne lui lança un regard de
profond mépris ; puis, s’asseyant à la turque dans un coin de la chambre, elle
choisit une orange, la pela et se mit à la manger.
Don José me prit le bras, ouvrit la porte et me conduisit dans la rue. Nous
fîmes environ deux cents pas dans le plus profond silence. Puis, étendant la main :
— Toujours tout droit, dit-il, et vous trouverez le pont.
Aussitôt il me tourna le dos et s'éloigna rapidement. Je revins à mon
auberge un peu penaud et d'assez mauvaise humeur. Le pire fut qu'en me
déshabillant, je m'aperçus que ma montre me manquait.
 КАРМЕН
Однажды вечером, в час, когда ничего уже не видно, я курил,
облокотясь на перила набережной; вдруг какая-то женщина,
поднявшись по лестнице от реки, села рядом со мной. В волосах у нее
был большой букет жасмина, лепестки которого издают вечером
одуряющий запах. Одета была она просто, пожалуй, даже бедно, во
все черное, как большинство гризеток по вечерам. Женщины из
общества носят черное только утром; вечером они одеваются a la
francesa. Подходя ко мне, моя купальщица уронила на плечи
мантилью, покрывавшую ей голову, «и в свете сумрачном, струящемся
от звезд», я увидел, что она невысока ростом, молода, хорошо
сложена и что у нее огромные глаза. Я тотчас же бросил сигару. Она
оценила этот вполне французский знак внимания и поспешила мне
сказать, что очень любит запах табака и даже сама курит, когда ей
случается найти мягкие папелито . По счастью, у меня в портсигаре как
раз такие были, и я счел долгом ей их предложить. Она соблаговолила
взять один и закурила его о кончик горящей веревки, которую за
медную монету нам принес мальчик. Смешивая клубы дыма, мы с
прекрасной купальщицей так заговорились, что остались на
набережной почти одни. Я счел, что не поступлю нескромно,
предложив ей пойти в неверию съесть мороженого. Немного
подумав, она согласилась; но прежде чем решиться, захотела узнать,
который час. Я поставил свои часы на бой, и этот звон очень ее удивил.
— Каких только изобретений у вас нет, у иностранцев! Из какой
вы страны, сеньор? Англичанин, должно быть?
— Француз и ваш покорнейший слуга. А вы, сеньора или
сеньорита, вы, вероятно, родом из Кордовы?
— Нет.
— Во всяком случае, вы андалуска. Я это слышу по вашему
мягкому выговору.
— Если вы так хорошо различаете произношение, вы должны
догадаться, кто я.
— Я полагаю, что вы из страны Иисуса, в двух шагах от рая.
(Этой метафоре, означающей Андалусию, меня научил мой
приятель Франсиско Севилья, известный пикадор.)
— Да, рай… Здешние люди говорят, что он создан не для нас.
— Так, значит, вы мавританка или… — Я запнулся, не смея
сказать: еврейка.
— Да полноте! Вы же видите, что я цыганка; хотите, я вам скажу
бахи ? Слышали вы когда-нибудь о Карменсите? Это я.
В те времена — тому уже пятнадцать лет — я был таким
нехристем, что не отшатнулся в ужасе, увидев рядом с собой ведьму.
«Что ж! — подумал я. — На той неделе я ужинал с грабителем с
большой дороги, покушаем сегодня мороженого с приспешницей
дьявола. Когда путешествуешь, надо видеть все». У меня была и
другая причина поддержать с ней знакомство. По выходе из коллежа
— признаюсь к своему стыду — убил некоторое время на изучение
тайных наук и даже несколько раз пытался заклинать духа тьмы.
Давно уже исцелившись от страсти к подобного рода изысканиям, я
все же продолжал относиться с известным любопытством ко всяким
суевериям и теперь рад был случаю узнать, на какой высоте стоит
искусство магии у цыган.
Беседуя, мы вошли в неверию и уселись за столик, озаренный
свечой под стеклянным колпачком. Тут я мог вдоволь разглядывать
свою хитану , в то время как добрые люди, сидя за мороженым,
дивились, видя меня в таком обществе.
Я сильно сомневаюсь в чистокровности сеньориты Кармен; во
всяком случае, она была бесконечно красивее всех ее соплеменниц,
которых я когда-либо встречал. Чтобы женщина была красива, надо,
говорят испанцы, чтобы она совмещала тридцать «если», или, если
угодно, чтобы ее можно было определить при помощи десяти
прилагательных, применимых каждое к трем частям ее особы. Так, три
вещи у нее должны быть черные: глаза, веки и брови; три — тонкие:
пальцы, губы, волосы, и т.д. Об остальном можете справиться у
Брантома. Моя цыганка не могла притязать на все эти совершенства.
Ее кожа, правда, безукоризненно гладкая, цветом близко напоминала
медь. Глаза у нее были раскосые, но чудесно вырезанные: губы
немного полные, но красиво очерченные, а за ними виднелись зубы,
белее очищенных миндалин. Ее волосы, быть может, немного грубые,
были черные, с синим, как вороново крыло, отливом, длинные и
блестящие. Чтобы не утомлять вас слишком подробным описанием,
скажу коротко, что с каждым недостатком она соединяла достоинство,
быть может, еще сильнее выступавшее в силу контраста. То была
странная и дикая красота, лицо, которое на первый взгляд удивляло,
но которое нельзя было забыть. В особенности у ее глаз было какое-то
чувственное и в то же время жестокое выражение, какого я не
встречал ни в одном человеческом взгляде. Цыганский глаз — волчий
глаз, говорит испанская поговорка, и это — верное замечание. Если
вам некогда ходить в зоологический сад, чтобы изучать взгляд волка,
посмотрите на вашу кошку, когда она подстерегает воробья.
Было бы, конечно, смешно, чтобы вам гадали в кафе. А потому я
попросил хорошенькую колдунью разрешить мне проводить ее
домой; она легко согласилась, но захотела еще раз справиться о
времени и снова попросила меня поставить часы на бой.
— Они действительно золотые? — сказала она, разглядывая их с
необыкновенным вниманием.
Когда мы вышли, стояла темная ночь; лавки были большей
частью заперты, а улицы почти пусты. Мы перешли Гуадалкивирский
мост и в конце предместья остановились у дома, отнюдь не похожего
на дворец. Нам отворил мальчик. Цыганка сказала ему что-то на
незнакомом мне языке; впоследствии я узнал, что это роммани , или
чипе кальи , наречие хитанов. Мальчик тотчас же исчез, оставив нас
одних в довольно большой комнате, где стояли небольшой стол, два
табурета и баул. Еще я должен упомянуть кувшин с водой, груду
апельсинов и вязку лука.
Когда мы остались наедине, цыганка достала из баула карты, по-
видимому, уже немало послужившие, магнит, высохшего хамелеона и
кое-какие другие предметы, потребные для ее искусства. Потом она
велела мне начертить монетой крест на левой ладони, и магический
обряд начался. Ни к чему излагать вам ее предсказания; что же
касается ее приемов, то было очевидно, что она и впрямь колдунья.
К сожалению, нам скоро помешали. Внезапно с шумом
отворилась дверь, и человек, до самых глаз закутанный в бурый плащ,
вошел в комнату, не очень-то любезно окликая цыганку. Я не понимал,
что он говорил, но по его голосу можно было судить, что он чем-то
весьма недоволен. При виде его хитана не выказала ни удивления, ни
досады, но бросилась ему навстречу и с необычайной поспешностью
стала ему что-то говорить на таинственном языке, которым уже
пользовалась в моем присутствии. Слово паильо , часто
повторявшееся, было единственное, которое я понимал. Я знал, что
так цыгане называют всякого человека чуждого им племени. Полагая,
что речь идет обо мне, я готовился к щекотливому объяснению; уже я
сжимал в руке ножку одного из табуретов и строил про себя
умозаключения, дабы с точностью установить миг, когда будет
уместно швырнуть им в голову пришельца. Тот резко оттолкнул
цыганку и двинулся ко мне; потом, отступив на шаг:
— Ах, сеньор, — сказал он, — это вы!
Я в свой черед взглянул на него и узнал моего друга дона Хосе. В
эту минуту я немного жалел, что не дал его повесить.
 — Э, да это вы, мой удалец! — воскликнул я, смеясь насколько
мог непринужденно. — Вы прервали сеньориту, как раз когда она
сообщала мне преинтересные вещи.
— Все такая же! Этому будет конец, — процедил он сквозь зубы,
устремляя на нее свирепый взгляд.
Между тем цыганка продолжала ему что-то говорить на своем
наречии. Она постепенно воодушевлялась. Ее глаза наливались
кровью и становились страшны, лицо перекашивалось, она топала
ногой. Мне казалось, что она настойчиво убеждает его что-то сделать,
но что он не решается. Что это было, мне представлялось совершенно
ясным при виде того, как она быстро водила своей маленькой ручкой
взад и вперед под подбородком. Я склонен был думать, что речь идет
о том, чтобы перерезать горло, и имел основания подозревать, что
горло это — мое.
На этот поток красноречия дон Хосе ответил всего лишь двумя-
тремя коротко произнесенными словами. Тогда цыганка бросила на
него полный презрения взгляд, затем, усевшись по-турецки в углу,
выбрала апельсин, очистила его и принялась есть.
Дон Хосе взял меня под руку, отворил дверь и вывел меня на
улицу. Мы прошли шагов двести в полном молчании. Потом, протянув
руку:
— Все прямо, — сказал он, — и вы будете на мосту.
Он тотчас же повернулся и быстро пошел прочь. Я возвратился к
себе в гостиницу немного сконфуженный и в довольно дурном
расположении духа. Хуже всего было то, что, раздеваясь, я обнаружил
исчезновение моих часов.